Плавание
Магеллана
Посторонись, Магелланово облако! Не сможет твоя красота, со всей твоей вселенской невинностью затмить славу Магеллана. Ты чувствуешь, как плывёт к твоим границам корабль из земного дерева? Он уже близко. Это поистине первый корабль логичности и последовательности на Земле. Если бы ты знала галактика, что носишь имя величайшего из людей, того, чей голос до сих пор будоражит тайные уголки Вселенной.
Магеллан, исследователь, ты движешься по кругу, постепенно переходя в спираль. Что ты успел найти и облюбовать за эти сотни лет? Истину? Или что-то сверх неё?.. О, Магеллан!.. Во имя твоей любознательности, во имя тайного имени Мира, пусть же сольются воедино в нашем понимании спираль и эллипс!..
Шум мотылька
Когда темнота ночи поглотила всё живое и установила своё время со своими правилами, когда чья-то тень, отбросив оковы, уже вдоволь наигралась со светлячками, слуги затушили последние огоньки, осветлявшие слабым тусклым светом стены дворца. Недолговечная тишина в эти минуты тревожно качалась... Постепенно становился слышен шорох листьев, грубый и трудно воспринимаемый на слух после стольких мгновений молчания. Постепенно сверчки, в начале по одиночке, а потом и всем хором заводили ночные песни... Шум переборол тишину. Но это был не грубый шум, он не резал слух, не давил на барабанные перепонки. Да, он требовал понимания и проигрывания в голове... Это был шепот природы, завораживающий и неподражаемый. И любые другие звуки стремились войти с ним в гармонию, стать его частью. Даже громовые удары оземь падающих камней, невероятно легко втекали в ночную песню и становились как-то нежнее.
Ирод не спал – он слушал. Его тонкий, не смотря на старость, слух улавливал даже самые тихие вздохи, от которых царю становилось не по себе. Пророческие вздохи... Ирода бросало в ужас: руки его начинали трястись, веки дрожали, по душе пробегало беззвучное кряхтение, отчего состояние делалось ещё напряжённее. Игры светлячков более не расслабляли. Ничто более не расслабляло. Твёрдое напряжение... Рядом со смотрящим в темноту владыкой стояла женщина. Её лица не было видно, не возможно было разглядеть, во что она одета. Не возможно было прочесть её мыслей. Царь также слышал и её вздохи... Они другие: мягче, ласковее, чем те, будоражащие, исходящие из уст неведомого. Кроме того, они знакомее, а значит ближе. За несколько часов чёрный старик досконально изучил эти невнятные человеческие звуковые выплески, научился отличать от враждебных. Но даже в них было что-то больно колющее, что-то не дающее покоя. И старик чувствовал уколы, как они оставляют боль, а вместе с ней - тревожность... Раздумья наполняли комнату бессонницей, всячески отказываясь впускать сон...
«Слушай, это по тебе по тебе вздыхает женщина, это про тебя рассказывает шёпот. Это ты беспомощно стоишь у окна и никак не можешь заснуть. Слушай...», - кружилось в голове, чуть слышно просачиваясь через губы.
Спокойствие не летело к Ироду, не покрывало его с ног до головы равнодушием; запах упоительных благовоний не залезал в крупные ноздри. Бледный свет притягивал мотылька. Что за таинственный магнит заставлял насекомое совершать этот полёт? Разве не знает оно, что тусклый свет золота не затмит лунный, что он обманчив и опасен? Но ни один другой блеск не мог разубедить мотылька отказаться от наслаждения созерцать искусственный блеск. Мотылёк знал, что точно он хочет, так же, как знал направление к цели.
Насекомое достигло желанного и погрузилось в изучение завораживающего света. Лапки его нежно опустились на гладкую поверхность, крылышки аккуратно сложились. Ирод видел мотылька, видел как тот сел на браслет, даже замер и максимально расслабил руку, чтобы не спугнуть насекомое. Он несколько секунд наблюдал за мотыльком, потом задумался над тем, почему тот выбрал Соломонов браслет, а не мастерски вылитый кубок, который будучи золотым блестел не хуже... Почему в конце концов был выбран царь Иудеи... Властитель не поворачивая головы и сделав удивлённый голос воскликнул: «Смотри, женщина, мотылёк!». Ответа не последовало. Уставшая молодая женщина нехотя двинулась к старику. Ирод всячески старался заставить руку не трястись. Он не знал, почему ему так дорог этот крылатый ночной гуляка, но благодаря шалуну почти полностью пропал страх. Когда женщина подошла настолько близко, что царь мог ощущать её запах, Ирод проговорил шёпотом: «Смотри, он сидит смирно, не боится. Меня многие боятся, а он нет. Доверяет... Знает, что не трону. Может он видит отражение солнца в золоте? Наверняка чувствует, кто здесь истинный хранитель законов Моисеевых». Женщина молчала. Она была слишком измотана, чтобы произнести хоть слово. Вскоре ею был совершён переход к ложу и подобное падению приседание. Глаза закрывались...
Рука старика тряслась с каждой минутой всё больше, приходилось напрягать её, чтобы не сместилась с места. Постепенно подступала боль. А мотылёк продолжал беззаботно сидеть на браслете... Ирода более не интересовало насекомое, появился новый интерес – боль. Она грызла, не давала любоваться притягательной силой золота... В конце концов бородатый отдёрнул руку – мотылёк судорожно поднялся в воздух. Теперь его тянула к себе луна...
Боль всё ещё давила потомка колена Давидова, а вместе с ней действовал страх. Вздохи вновь въедались в ослабленное сознание, вновь наполняла кровь новая порция пророчеств...
Звуки ночи раздавались с новой силой. А где-то близко шум от мотыльковых крыльев разрезал акустику пространства. Ирод чувствовал его благодаря утончённому, не смотря на старость, слуху...
Царь вслушивался в каждый шорох. Царь слушал...
Ответ после молчания
... Этот вопрос созрел в головах ещё до того, как славный центурион, облечённый в меха, согретый мыслью о доме и тепле, вёл легионеров к их «Я» по снегу.
... Этот вопрос обдумывался во многих несчастных разбитых головах до того, как преславнейший центурион снова вернулся к проблеме после битвы. Стоило ему подкинуть камень, как он на секунду зависал в небе (как ему казалось). И к нему приходило осознание того, что его проблема одна из самых сложных... Его мозг становился похож на безотказно работающий цех. Но как бы безотказно не работал цех, центурион никак не мог найти ответ, потому что выточить деталь всегда легче, чем её продать. Несчастье центуриона заключалось в том, что он поставил себя намного выше того, кем или чем он являлся... Это свойственно всем людям. И это ни грех, ни недостаток, а просто связь между мечтой и потерей, нечто сродни надежды и эгоизма. Может быть это внутренняя ошибка, которую допустила природа. Но если так, то Вселенная постарается рано или поздно устранить эту ошибку... Так рассуждал центурион над своим несчастьем. Может быть, он был не прав, кто знает? По крайней мере, немного позже он связал эти свои рассуждения с мыслью о скором крахе империи. И в этом он точно оказался прав, ведь могущественная империя действительно пала. Только от того ли, от чего предсказывал её падение преславнейший центурион? Кто знает...
* * *
День подходил к концу. На стены набрасывались тени ещё больших, по сравнению с дневными, размеров и прилипали, молчаливые, безликие. Тысячи лет и знаменитые, и не очень известные лица, поменяв за день множество выражений, обретали ближе к вечеру безликость. Она была явной и совершенно не гармонировала с телом, отчего создавалось ощущение чего-то мистического, даже демонического. Это что-то демоническое крепко связывало тени со стенами, потому, чувствуя причастность к давно объяснимому, но до сих пор ужасающему, хозяева теней тысячи лет стремились побыстрее покинуть вечерние улочки, дабы, запершись в своём доме, почувствовать спокойствие. Но даже в собственном доме, сидя перед свечой или настольной лампой, несчастные вновь ужасались и вспоминали о нечистоте совести. Кто-то ложился спать, заставляя себя закрыть глаза и погрузиться в светлый сон акварельных красок, чтобы спастись от одной безликости, а взамен получить другую, только не столь резкую и гораздо менее устрашающую. Кто-то вдалбливал в свою голову мысли об абсурдности страха и кричал где-то внутри себя о свете, пожирающем тёмные человеческие пороки, липкие человеческие сомнения. Кто-то просто переставал обращать внимание, найдя отвлекающее занятие. Среди них попадались и те, которые драили посуду или готовили суп, и те, которые играли в шахматы, рисовали, читали. У последних было больше шансов отвлечься, так как они превращали тень в нечто материальное, до глубины души девственное, а значит поддающееся познанию и неопасное. Но ведь наверняка хоть один человек, внимательно присмотревшись к переходу тела в тень, подумал, что может это душа, его больная грязная душа, липнет ко всему подряд. Потом, взглянув на солнце, пропитавшись древними скрижалями лучей, он счёл тень за напоминание. Он один, повернувшийся лицом ко всем чёрным сторонам своего существования, стал размышлять о причине нарастания душевных болячек. Этот человек принял нововведение периодичности, он воспользуется им и будет искать выход. И обязательно найдёт его...
День подходил к концу. На стены набрасывались тени, словно мушки, мотыльки на лобовое стекло автомобиля. За покрытым лаком столиком сидел человек, всматривающийся в стену. Он думал о том, что не знает, сколько ему ещё отведено дней и о том, что успел уже сделать, о том, что, безусловно, необходимо менять что-то в своей жизни. Он решил, что будет искать...
(©
Григорий Тисецкий, 12.05.2003г.)