Владислав Сикалов
(проза)

 

Ангелина

Ввиду довольно большого объема произведения, здесь публикуется только его отрывок. Полностью произведение можно скачать по ссылкам, данным внизу страницы.

Мне кажется, самый большой труд, который может взять на себя человек, - не погрешить против интонации существования. Я родился в 1909 году, и мы прошли все ужасы безвременья. Папа, служивший морским офицером, еще до революции был вынужден срочно уехать в Париж. Не без трудностей, вскоре мы с мамой последовали за ним.
Моя Россия была очень маленькая. Она лежала, теснилась у меня в груди, заключенная в форму бесконечного простора. Все, что я запомнил, были картины природы, и почти ничего больше. Просыпающаяся листва, полупрозрачная, как дым, в щедрых солнечных лучах, как в любящих руках. Ею так нежно овеян был зимний сад. А потом ее тревожный, широкий, темно-зеленый гул перед грозой. И вдруг хрустальный предсентябрьский день с осиротевшим воздухом, в котором не слышно ни птиц, ни комаров, и отдыхающее поле, на которое низвергается еще теплое, еще глубокое небо. Тут же это небо заволакивала огромная, вполмира, туча; под ледяным навесом стыла даль, и мягко опускался снег на благословенную землю, на уже выхолодившееся поле... 
Как здорово быть ребенком! Как прекрасна, словно ясный день, младенческая совесть! Все мое детство - это одно сплошное Рождество. В Петербурге Рождество встречали радостно, даже дурашливо, точно пух из подушек вытряхивали. Все бегали, кричали, можно шалить, обязательно шел снег... На елке трубили золотые бумажные ангелы, и звезды, опутанные серебряным дождем, напоминали соль - хотелось коснуться их языком. 
В рождественскую ночь дома были только свои: отец, мать, тетя - папина сестра - и я. Тетю звали чарующе, сказочно: Ангелина. В моем отношении к ней было что-то чистое и торжественное. Я считал, что люблю тетю больше, чем родителей - правда, когда говорил об этом вслух, все смеялись. В отличие от строгих отца и матери, тетя была непосредственная, даже взбалмошная, с какой-то особой - багряной - гордостью, исключавшей любое унижение. Приходя к нам, она будто вносила свое имя в дом, перевязанное ленточкой, как подарок. Дом погружался в особое, ни с чем не сравнимое настроение. Все срывались с мест, возбужденно сновали туда-сюда, громко разговаривали, и мне всякий раз казалось, будто наступил мой день рождения. Я ждал тетиного внимания, как ждут торт со свечами, неожиданно возникающий в разгар празднества и плывущий во тьме гостиной, озаряя радостные лица домочадцев, прямо к центру стола, который оказывался одновременно и центром комнаты и откуда пляска огней разливалась на все предметы вокруг, так, что только мир за окном оставался темным... 
В Париже праздники проходили без прежнего веселья. Наряжалась елка, но вместо стеклянных небьющихся груш вешали хрупкие шары, поэтому с елкой все держались почтительно и обходили ее десятой дорогой. В гости никого не звали - звать было некого. И я уже так не радовался сластям и шоколаду - повзрослел. 
Особый аромат, царивший в нашей семье, незаметно исчез. Отец работал в простеганном запахами бензина таксомоторе - после стройного готического лайнера, где все подчинено высшей цели, пристегнуто к небу, он долго не мог сломать в позвоночнике свою гордость. Была та же радость, но уже не житейская, а космическая, как на холодных вершинах, как перед гибелью, с легким отзвуком обреченности.
В школе, где я учился, меня доставали задиристые пацаны, а я не умел драться и не умел быть битым. Никогда в жизни я не испытывал так много страха и боли, и физической, и душевной, как тогда. Я страдал от того, что я не дома, не в России. Мне казалось, что если бы меня били свои мальчишки, русские, я бы мог с ними разобраться даже без помощи кулаков. Меня спасал дом. Именно там, глядя, как папа заботится о маме, я чувствовал себя уютно и защищенно. Какая бы ситуация ни возникала, отец действовал спокойно, взвешенно, был очень предупредительный, сто раз обдумает, говорить или нет, чтобы не огорчить.
Неповторимая аура, которая венчала нашу семью, конечно, очень помогала мне и во многом меня сформировала. В доме существовали многочисленные табу: этого нельзя делать, так не будешь поступать никогда. Все это касалось, в основном, моральных качеств. Но никогда в жизни родители не навязывали свою точку зрения настолько, чтобы я вынужден был принимать готовое решение, связанное с моей жизнью, моим выбором. В основном, это шло от отца, в очень многом - от матери.
Именно мама строила, "ткала" дом. Она никогда не подпускала к себе слишком близко тех, кто мог отнестись к ней фамильярно, но эта дистанция была очень уважительна и корректна. Мама никогда не выходила из своей комнаты не причесанная. Без всякого макияжа, аккуратная, лучащаяся - то, что в России называют "прибрана". В ходу у нее была замечательная фраза: "Значит, так надо". Придешь к ней жаловаться - что-то не получается, обидели, - а она: "Значит, так надо!" И добавляла: "Ни в коем случае не обижайся. Если тебя не хотели обидеть, ты всегда сможешь простить, если же обидели намеренно - не доставляй удовольствия обидчику ответной обидой".
Отец и мать у меня были одинаково религиозны. В школе, среди прочих предметов, мы изучали Закон Божий (в России этого уже не делали), и родители в первую очередь интересовались оценками по Бытию, Исходу, Числам и радостным Евангелиям. За неуспехи и шалости никто меня не бранил, но это было еще хуже, чем если бы меня ругали или били, ведь дети обычно боятся разрушить хрупкий мир покоя, покрывающего их. Злым папу я никогда не видел; раздражался он редко, а если и раздражался, то изумительно умел владеть собой. При этом отец был более несчастлив, чем мама. "Счастье, - любил цитировать он кого-то, - есть ловкость ума и рук; все неловкие души несчастливы"...

Полный вариант произведения можно скачать по ссылкам:

angeline.doc, 148 Kb

angeline.zip, 40 Kb

 

Проза:

 °  Письмо к сыну

 

Прочее:

 

design - Rest
© Kharkov 2001-2012