Б 87
(продолжение, 2 стр.)
ЗИМА
Я – зимняя ночь большого города, настигаю девство пороком и купаюсь в море безликих тождеств человеческого существа, когда снег падает медленными кружевами, своей чистотой в ноги к психопатичным тиранам – вам, им, тем, кого не волнуют облака гари в серо-голубом небе, что взирает на дряхлеющее, гниющее и, наконец, умирающее существо своей туманной улыбкой грязно-прозрачных солнечных игл. Вы прыгаете, танцуете в ночи, купаетесь, ныряете в безнадёжной серости своей крови, смывая с бренных телес взгляды, слова и прах отживших друзей и врагов, углей и бриллиантов, металла и золота, которое в глазах её блестит ржавым солнцем, выцветшей бумагой и опавшими, мёртвыми листьями-лицами осеннего ветра. А потом снег, и погребает их в вечность, и больше никогда они не улыбнутся надменно и не разразятся обкуренным смехом, ибо не хуже и не лучше тебя, а просто умерли в твой день рождения, как и ты, когда войдёшь. И иней на стёклах, и лёд под ногами, и в. А ещё, в душе чёрным блеском лёд, в котором отражение солнца моей памяти, и над головой нависла синяя серость неровного неба, поверженного трубами нашей жадности и высотками нашей алчности, исполосованная проводами нашей жизни.
Мрачно.
В свете фонарей аллея наполнена криками о помощи и духами её не дождавшихся. Летают, кружат в головах дымкой прошлого, будучи на самом деле эхом будущего, и завывают северным ветром, каждый о своей печали, осознавая бессмысленность пройденного пути. Один был болен и, зная о своей судьбе, радовался каждому восходу, как последнему, дивился обыденности и смеялся над старой шуткой, провожал каждый закат сквозь обречённость безвкусных слёз, как себя самого. Другой был слепо и безудержно рад без оглядки тому, что живёт, просто дышит. Счастье для него было лишь отсутствием несчастья, когда любовь его была измерима, ненависть пафосна, а вся личность собирательна с любимых кинематографических образов. Он был свободен в тюрьме, которую выстроил для себя сам, и наслаждался отсутствием горькой правды, а умер случайно. Ему было очень жаль. А что же до того, что нынче стоит в стороне безграничного небытия без досады в иронии глаз? Да его вовсе не было. И вот они кружат позёмкой, летают, настигая прохожих пронзающим криком холода, но не знают о своём существовании. А в душе фонарного света всё так же кружатся снежинки, танцуя с полумглой, смеясь над вами, как и я, презирая ваше неровное дыхание холодом.
А ещё, набережная речных волн, застывших в своём рельефе сугробами февральского снега, безучастно взирающими на суету низких облаков гари.
Сколько.
Кованые ограждения и холодные пальцы. Тропинки поперёк реки и верёвка с красными флажками, окрик, как будто бы почти есть, но развеялся в позёмке и улетел в следующий миг, где мёрзлая земля неохотно поддаётся лопате. Веет и здесь запахом ненависти, поднимает в полёте чёрные ленты и уносит по серому небу косяками перелётных птиц, что слепо вернутся сюда по привычке. И на деревьях всё так же покоится белая кровь небесной души, которую вы пронзили остекленелым взглядом в надежде на озарение извне, когда внутри питаетесь грязью своей ничтожной сущности, не признавая своего родства.
Идёт, разговаривая с собой, некогда зачавшись в пьяной похоти, вынудив их завязать петлю для них самих из их собственных же жизненных вервей, родившись в заурядном роддоме, где позавчера главврач изменил своей старой жирной жене с медсестрой-практиканткой, когда ту бросил незатейливый студент, променяв её на картинку, переболев всеми болезнями того возраста, переломав все свои игрушки, пойдя в школу с надменной, растянутой как эспандер ещё с утра, улыбкой до ушей и с букетом цветов наперевес, научившись азбуке и матным словам из одной книги, где азбука печатными, а мат выведен каллиграфическим почерком третьеклассника Коли, подравшись за деревянный кубик, подравшись за девчонку, убив за бутылку, пережив переходный возраст с дырявыми карманами и папиными журналами в туалете, в очередной раз, навсегда бросив курить, закончив школу, став мужчиной на выпускном вечере в одном из пустых кабинетов, поступив в институт, сдав хвосты за первый семестр, найдя свою судьбу в рыжей одногрупнице, что одевалась из маминого шифоньера, женившись на ней, привязав её к себе нечаянным ребёнком, устроившись на работу, продвинувшись до инженера, купив незамысловатую провизию на свою также незамысловатую зарплату, неохотно хрустит февральским снегом к себе домой. Идёт со взглядом в ногах, часто оглядывается, боится исчезнуть, боится одиночества, боится абстрактных фраз, боится чужих детей, как впрочем, и своих. Мёрзнут руки в варежках, что она ему связала, сидя в декрете, будучи беременной третьим. И всё также колышется под дыханием жизни, подобно выгнившему берёзовому листу. Ветер, и он падает, покоится, погребённый нескончаемым потоком белой крови небесной души. Души эту сволочь, ибо отбирает покой и заставляет выползать из тёплого уюта своей тёмной комнаты, где никого не надо, в прокуренный свет цветных ламп.
Всё вокруг белое, и снег падает на снег, падает на лёд, падает на голову, падает на дорогу, на пальцы, на воду, на землю, как соль на рваные нещадными когтями жизненной истины раны. И никогда здесь не взойдёт истинного солнца, ибо испепелило бы оно лживый рассудок, и лишь вечный холод и ледяной взор в пустые серые небеса в безнадёжном ожидании озарения.
Я – свежий летний день природной гущи, вхожу в лона твоего счастья и расцветаю божественной мелодией сладких ароматов, всеми цветами радуги и заливных лугов. Сверкаю в пылинках с ближней дороги о старых телегах и гнедых лошадях. Кружусь прохладными ветрами на розе солнечных лепестков, что покрывают всё вокруг. Внимаю землёй твои слёзы, взрастаю красным маком, развеваю семена, которые прорастанием своим ознаменуют войну, что никогда сюда не придёт, развею, подобно твоим печалям и горестям, и засияешь цветением мака навстречу солнцу, когда в пространстве разлилась
сладкозвучная песня соловья, а чистое и бескрайнее небо глубоко и спокойно как море. Колышет волнами свежий воздух и отражает солнце улыбкой бликующей воды. Забавит детей, плещущихся на берегу. Тешится подобно малышу и, как святая чистота детского смеха, наполнено солнцем его присутствие в искрящейся незатейливой игре. И они смеются вместе, наполняя радостью свои сердца, и забываются в единственном миге упоения жизнью, когда волна вбегает на берег и щекочет малышу пятки, и тот, заливаясь звонким смехом, бежит прочь, но разворачивается и догоняет уходящую волну, и наполняет брызги своей улыбкой. А его смех несётся солнечным лучом во весь день и раздаётся эхом в морской глубине, коралловых пещерах, трюмах затонувших кораблей и расцветает мигом счастья спустя сто тысяч лет таинственной жизни. А море всё также плещется в ногах святого существа. А ещё поёт чудесную песню влюблённым, что вдыхают счастье своего единения на набережной, прогуливаясь поперёк времени. И всё также колышет воздух просоленным дыханием и встречается с небом на дороге горизонта. А на лугах зелёная трава благоухает сиянием цветов и танцует с ними под романтическую мелодию свежего ветра – посланника недалёкой реки, где рыба, камыш, ветви деревьев, низко склонившиеся над рекой, рогатые подставки для удочек, рваная леска, ржавая банка под червей, однообразие упоительного журчания, что можно слушать вечно, ветер в листве деревьев, кузнечик в траве, искры солнца на полотне воды, проплывающие в течении ветки дерева, поверженного молнией, низкий деревянный мостик в восемь досок без перил, потому что не глубоко и только для местных, и можно на другой берег, где песок, и старый тополь растёт почти горизонтально вдоль течения времени и купает локоны свои в струящейся воде, где белая лилия растёт и нежится в лучах солнца порхает бабочкой девушка Лилия в шёлковом платьице из белых лепестков улыбается своему отражению в речной глади и пускается в танец кружась в бесконечности небытия и ласковых звуков капели тонет и смеётся и тонет в своём смехе расцветая улыбкой на воде белого цветка лилии которая так красиво раскинула свои лепестки по воде и будто поёт нежную песню свою этому дню ненаглядная Лилия закрывая глаза от наслаждения и подпевают ей звонкий ручей сладкий соловей и синяя флейта звучит эхом вчерашнего или завтрашнего дня из-за линии горизонта где девушка Лилия улыбалась плакала смеялась прощалась слушала и не понимала и не понимала чего именно не понимала то ли зачем слушала то ли что и отворачивалась глотая слёзы дышала на кончики пальцев и снова медленно плыла по течению белая лилия укрывая в своих лепестках солнечных зайчиков и взирая в безоблачность неба стояла на траве и писала своё имя в небесах Лилия прекрасно танцует сегодня на этом поле под музыку солнечных лепестков среди пёстрых цветов она однотонно-белый девственный цветок лилии на узкой и извилистой тропинке реки будто павшее пёрышко облака незаметно проплывшего в прозрачной синеве и ветром унесённого в незримое будущее следующего мига где девушка Лилия в шёлковом белом платье споёт песню о летней любви солнечным голосом утренний росы и рассмеётся звонко в ответ на ваши негодующие вздохи уплывая белый цветок струящегося счастья в её волосах золотых как само солнце в глазах её сияет теплом разлитым рекой под низким деревянным мостиком где белая лилия живёт и не стареет а лишь цветёт отцветая всё более с каждым мигом но не жалея и не замечая течения а лишь медленно движется в шорохах белого шёлка по пёстрым лепесткам цветного хора в танце вечности и отзвуках далёкой суеты девушка Лилия смотрит в глаза и разговаривает с душой вслух когда та ей отвечает также. А ещё сверкает искрится в звуках моря сияет пылает струится взлетает парит настигает пушистый туман печали и разрывает его в клочья взрывает естество с криком всеповергающем в блаженство. Завывает ветром
сладкозвучную мелодию весенних талых вод в которой танцуют мгновения расходясь в призрачности танца соло и потом приближаясь объединяются в вечности своего множества. И снова сверкает искрится сияет поёт соловьём журчит живительной влагой весеннего янтаря парит перистым облаком ярко белого подобно нарядам лилии на лоне вечности течения и призрачности сомнений в её улыбке всегда что-то загадочное но воцаряющее надежду и веру в душе когда она убегает по закату в свете небесной пыли и своего торжества.
А в небе всё также плещется море и сияет золото, чей огонь не угаснет никогда, и лишь вера вольётся в присутствие человеческое, согревая сладкой мелодией любви безграничные просторы таинств души навсегда.
Холодно и темно. Краешком глаза замечаю проносящийся мимо миг, в котором обледенелый асфальт вдоль обледенелых путей, где мчится, завывая о потерянном направлении, и, лишь обречённо на вечное круговое движение, направляется по дороге, где ходил миллионы раз, как и те, что внутри него, слепо радуются приходу очередного, ни-чем-не-отличного от себе предыдущего, дня и с холодной улыбкой вдыхают газ в наслаждении. Не хотят узнать себя в себе, а только греют некий сладостный образ отсутствия проблем и неистовой силы, идеального в своём представлении, человека. Смотрят друг другу в лица, а видят лишь себя, и уже враг врагу сочувствуют, кивая головой. Пытаются заметить звёзды, а видят лишь битых комаров на потолке и всё наоборот – чёрное на белом, когда небо лишь ещё одна грань. И всё стремятся по рельсам как по судьбе по рельсам как по судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе проносятся в окне столбики, будто радости и трагедии, слёзы и смех, рождения и смерти, отмеряемые жизнью.
Холодно и темно. Я видел её в темноте, значит она светлее, и нет сомнения в том, что я знаю её имя. Стоит. Безрассудно взирает в пустоту чужой жизни и верит в оригинальность своей обыденности. Всё те же крашеные волосы и страх одиночества, дешёвые романы с чужой сказкой и одолженные сны, всё те же новые знакомства и короткометражная любовь, где объект её лишь непостоянное добавление к названию, и всё та же иллюзорность времени. Всё то же. Вот только не то, что было раньше, а то, что рядом, в соседней такой же точно жизни. Ведь я видел её ещё до того, как знал, и она была светлее, она должна была быть светлее. Но вы забрали в свой ледяной смех табачных облаков и заставили существовать, и отобрали мечту, и забыла она имя своё, ибо отобрали вы и нарекли своим, что едино на всё бесконечное множество ваше, и закрыла глаза, и смотрит безмолвно в пустоты рассудка, и движется в указанном направлении, и не видит … и … и … и … и … и только когда ты войдёшь … и … и …… и только тогда придёт свет, снег, смех, след с ней было не интересно. Снег и её руки, а ещё разговоры полные пустоты и вечность. Внимая её речам, я почему-то думал о том, почему я, почему-то думал о том: почему. Пустые звуки голоса её прекрасного раздавались эхом в мостовых арках или арках мостов мос тов мо с то в мо сто двести триста четыреставосемьдесятсемь там, где люди, сыро, трамваи, крики, машины, автобусы, высоковольтные линии, отсутствие мусорных баков, снег, дождь, зелёная трава, утренний туман, листья разные: жёлтыезелёныекрасныечёрныепрозрачные лежат вдоль сплошной двойной полосы. А ещё искры трамвайных проводов или проводов трамвая, или проводотрамвая, или «ев», но искры, искры, которые почти есть, почти здесь, сверкнут и исчезнут, погаснут подобно памяти нашей о них, о тебе, о нас самих, о таблице умножения, о четвёртом смертном грехе, о её дне рождения, и, уж тем более, смерти, о телефонономере пожарной охраны - охраны пожаров груди нашей, а ещё моей - единственной и неповторимой, бросившей, не бравши, и забытой мной как таблица умножения, четвёртый смертный грех и пожарный телефон. А искры подобны нам, вам, им, мне, а ещё ей - растворившейся в мутной воде мира этого, уподобленного мной грязной реке, безумственно стремящейся через пороги, вбирая в себя всю нечистоть окрестных сёл, домов, городов, огородов, порогов, смогов, котов, водоворотов, углеводородов, уродов безглазых, сторуких. Они, те трупы, что лежат в подвале, рассказали мне о ней, о том как. А ещё было холодно, снег, и вообще зима. Я люблю зиму. Она сидела. Дом стоял. Собака лаяла. Снег падал. Пустой гроб гнил в земле. Ветер дул. Дверь скрипела. Очертания виднелись. Запах чувствовался. Фонарь светил или это была звезда, луна, голые деревья, мысли о пустотелых предметах, редкий прохожий, чувства к ней. Какие? Не помню, не знаю, а ещё блики чужих окон на снегу и тени, и голоса - с неба и из земли, и птицы разные: воробей- голубьщеголсиницапопугайканарейкаснегирьчайкасоловей и чувства, которых нет или не было, или я не помню, а в общем не имеет никакого значения ведь она умерла-ла-ла-ла. Тишина-на-на-на. Умерла-ла-ла-ла. Хандра-а-а-а, охватившая меня ещё в начале, не прошла-ла-ла-ла. Я никогда не был уверен в себе вполне. В себе и вполне. В себе или вполне. Скорее вполне, чем в себе всегда что-то странное, непонятное. Сомнение. И всё-таки это ужасно, что она умерла, погасла подобно искрам проводов трамвайных или троллейбусных, я, честно говоря, не помню или не знаю, или их не было никогда, как и меня, тебя, его, их, нас, её, всего, ничего. Можно было научиться играть на трубе или в теннис, стоять на руках, ходить на голове или наоборот, кататься на роликах, программировать, плавать брасом, бегать кроссом, нырять с аквалангом и без, танцевать, прыгать с парашютом, рисовать маслом, вязать морские узлы, разгадывать ребусы, вышивать крестиком, готовить обед, кататься на горных лыжах, играть в волейбол, футбол, баскетбол, гандбол, бейсбол,
пейнтбол, китайскому языку, предсказывать по звёздам, но я пошёл с ней туда, где снег и другие трупы. Она сидит всё на той же скамейке, что у подъезда, а я стою напротив. Холодно бесконечно. Бесцветной кровью на серой стене рисую прозрачные чувства свои. Она не видит и рассказывает мне про. На небо, на небе темно, слегка синее, но не видно облаков, и звёзды рассыпаются по углам его и собираются в кучи. Светят холодно, бликуют на снегу и в окнах – моих, ваших, чужих, им всё равно. Падают иногда, но неожиданно, как искры проводотрамваев на мосту или под, или вне его, где-нибудь на улице, рядом с магазином заходите у нас сегодня распродажа, рядом парк, где деревья голые стоят нет не все ещё ёлки, пустые, занесённые снегом скамейки, скрипучие качели, жёлтые заборчики, скользкие тропинки, редкие прохожие, часто пары, а ещё памятник и холодно. А слева школа, свет, сменная обувь, перемена, опять часто пары, а в трамвае все места заняты. Стою. Металлические поручни кажется вобрали в себя весь холод сегодняшней зимы. Окна запотели, значит я ещё дышу и можно написать на окне о том этом там где никогда без той что нигде неистово. Остановка. Моя. Моя единственная и несуществующая, умершая и никогда до этого и до того не родившаяся, сидя в ожидании на той же скамейке, плачет. На небо, на небе луна, полная почти, почти есть, она почти здесь, и снег падает ей – той, чей голос отдаётся в пустотах памяти моей до сих пор, на лицо, бликует, отражает звёзды, луну и её саму.
Как кружил позёмкой по бескрайним просторам рассудка своего, как пронзал холодным ветром глаза слепые шли по заснеженному полю по колено в снегу и не знали, а лишь держались поводыря, что вёл их к лету и желал добра. Стремился найти для обездоленных приют и тёплую землю. Сегодня нет сугробов и луга цветут, а толпа слепцов в улыбке полной надежды топает по седым вселенским просторам, и опять ветер. Просто остановиться и задуматься. Дождаться. Слепо.
Как лежал на белой простыне белого снега серой тенью векового дерева мёрзлой коры, облетевших листьев, словно заказных писем, сорвавшихся с пера и улетевших в белоснежном конверте на юг. К кому? Не знаю или не помню, или это был я сам.
Здравствуй, дорогой Ясам.
С тех пор, как мы с тобой расстались, много воды утекло. Твоей – в море, моя же застыла, и люблю зреть её в блеске дня, когда сверкает, искрится, озаряя разум, где уже целую вечность, то есть с тех пор, как мы с тобой расстались, царит мрак, и движения лишь в том направлении, где тени нависают речной косой смерти над моей головой. А когда приходит ночь, её звёзды сказочно отражаются во льду застывшего потока. Ясам, я заметил, что звёзды на небосводе загораются одни и те же, по крайней мере, во льду я вижу всё те же письма с выведенными безупречным детским почерком
сладкозвучные непорочные слова, всё те же красочные рисунки округлых линий, сердечек и улыбок с незатейливыми надписями, всё те же прогулки по летнему парку, где прозрачная река и, свесив ноги в воду, бросали камушки, смеясь, а потом прыгали в воду, и я помню её смех, всё те же золотые локоны на её слабых плечах, всё те же зимние игры и смех, всё тот же снеговик вечером, когда мы никак не могли поднять последний верхний ком, и она бегала домой за морковкой, чтобы сделать ему нос. Ты помнишь? Разве ты не помнишь, как у нас сломался один шар, и мы катали его заново, и не было обидно? Разве ты не помнишь? Нет, ты должен помнить.
Ещё я знаю, что ты влюблён, и я рад. И ведь действительно, я рад, и не только за тебя, я рад тому, что ЭТО всё-таки возможно. И пускай это значит, что ВСЁ напрасно, что ВСЁ ложь и мой самообман. Не имеет значения, ведь это она забрала тебя на юг – тепло, солнце, свежий воздух, ласковый бриз и море.
Ну, вот и всё. Наверное, мой дорогой Ясам, я больше не напишу, просто не о чем - не о чем говорить и нечего сказать, как, впрочем, и сделать, кроме одного. Я просто не могу. Да и не нужен. Надо идти, уйти, ведь никто не будет скучать.
ИЗ ЗИМЫ
Ясный зимний день дышит прохладой. Яркое солнце отражается в каждой снежинке. Деревья неподвижны. На улицах полно людей, озабоченных своими проблемами. Лёгкий ветерок сдувает снег на прохожих. Редкие лёгкие облака плывут по небу, и ничто не предвещает катастрофы. Но что-то, всё же, нарушает городской покой. "Эй ты! Ты что, совсем сдурел?!" "Посмотрите, посмотрите вверх!" Покой нарушен. И дворник уже не скоблит лёд, и пацаны уже не играют в футбол, и бабки уже не треплются на лавке, и инженер уже не опаздывает на работу. Все устремились на шоу. "Кто он такой?" "Как его зовут?" "Из-за чего?" "Почему?" "Прыгнет он или нет? Делайте ставки, господа!" О, этот жестокий мир! Теперь то ты услышал меня, теперь то ты увидел меня, теперь то ты повернулся ко мне лицом. Лишь тогда, когда я развлекаю тебя.
Я на черте. "Ух, как вы сбежались! Так вот, что вас привлекает. Вы удивлены? А что вы ожидали увидеть? Меня, мирящегося с дьяволом? О, нет, мириться с дьяволом - удел дьявола. Бросаться с крыши - удел слабого. Я признаю свою слабость. Ну, что же - быть или не быть. А может быть, уснуть и видеть сны, быть может, в них увижу я тебя, быть может, в них не будет тех, кто постоянно выглядывает из ваших глаз? Прощай, жестокий мир, но не быть тебе прощённым".
Я падал молча. Их глаза смотрели, не моргая. В этих глазах блеск металла. Из моей головы вытекает кровь. Теперь успокоился, о, вечный безумец. Вы этого хотели? Непонятый, брошенный, милый и ужасный - я сейчас не так хорош, как прежде. Не та ли это дорога, по которой следовало идти? Толпа, собравшаяся вокруг, негодует. В ней изумление, страх, крики, и мы с тобой, малыш, пойдём отсюда. Взошло солнце и растопило оковы. Сверкает и искрится. Зовёт. За руку и вперед без оглядки, к самому сердцу солнца.
ВЕСНА
Угрюмо. Рассеянно, даже в некотором направлении, подавленно. Утро. Ещёуже снег, белый, пушистый, холодный, чистый. Утро. Холодное утро сорок второго, когда война, когда облака гари нависли над головой, а в них пули, птицы, крики, взгляд холодный прямо в глаза. Бесконечность предельного холода рук наших заглядывает в естество, а в глазах боль, злость, ненависть, печаль, любовь, а ещё, слеза, слеза на щеке рядового Автоматова. Рядовой Автоматов! Вызовете ко мне лейтенанта Боевого, срочно! Генерал, он мёртв, они прострелили ему голову из автомата, у них хорошие автоматы, они стреляют на ходу, на езду точнее, да, ещё точнее, точнее нас. Это мотоциклы, что с колясками, они хорошо стреляют, такие чёрные мотоциклы с коляской, как у меня в саду. Я катаюсь на нём с моим сыном, когда лето, тепло, весело, дорожная пыль и запах луга того, что справа, что шумит травами своими на ветру и цветами, разными цветами я одаривал её, когда лето, тепло, светло, чисто, а ещё река, та, что неподалёку-непоблизку, но чистая и тёплая, и брызги, и смех, и лето, и запах луга, и дорожная пыль, и дачный мотоцикл. А где он сейчас? Он, точнее это уже не он, ещё точнее, это ужепочти не он, ещё точнее они стреляют прямо в голову из коляски чёрного мотоцикла, и много крови в дорожной грязи, он лежит и не шевелится. Это холодное утро сорок второго или третьего, которое почти есть, почти утихла боль, почти здесь, почти проснулся тот, для кого нет.
Проснувшись, долго рассматривает белый потолок, белый снег за окном лёг ровной пеленой. Ещёужепочти темно, когда, проснувшись, он смотрит в потолок и думает о. Отсюда до ванны семь шагов. Он рано ходит гулять, поэтому один, поэтому холодно, поэтому зимние сапоги или ботинки коричневые с мехом, а ещё река, недалеко парк с рекой, с деревьями, елями и качели скрипучие, старая разломанная песочница с мёрзлым песком, киоск – летом мороженое, зимой горячие пирожки, весной закрыт, осенью как весной. А ещё, тополя, берёзы, полные урны с мусором вокруг, скамейка без спинки, на которой им было неудобно сидеть. Разговор не получался, они вообще редко разговаривали вполне. И темнело, и луна отражалась в реке, и снег ласково мерцал под звёздами, и казалось вечно. Летом по реке можно ходить на лодке или на катамаране, или сидеть дома читать, писать, дышать, но мы с тобой возьмём лодку и отправимся туда, где пахнет лугом и пыль дороги, а ещё цветы и травы, обеспокоенные ветром. Солнце, тепло, пахнет зноем и, вообще, лето, наше, когда на лугу от реки веет прохладой, а ты смеешься звонко, ярко, всё мерцает, и в воздухе пахнет присутствием счастья. Мы обязательно возьмём лодку, но это летом, хотя можно и сейчас, пока лёд не сковал, лёд их души ужепочти мёртвые, потому что молчат их стеклянные глаза, а слова исчезают в морозном речном бризе, когда свет гаснет в окнах всех окрестных домов, и фонари только называются, устрашающая печаль неизвестности ложится чёрной пеленой белого снега и окутывает сердца их грешные во имя успокоения нервной дрожи в устах его и мыслях таится тёмная сторона, и тот, кто постоянно выглядывает из-за его глаз, где боль, печаль, любовь, а ещё, слеза и отражение луны в тёмно-синем, почти чёрном, почти моём небе летит птица, и звёзды перемигиваются на полотне небытия, забытия, ураганного ветра, проливного дождя, просыпного снега нега в знойной траве летнего луга у реки и твоего прикосновения ласкового, слегка влажного и почти существующего, но ещё нет и ужепочти здесь, когда я люблю тебя.
Восемь часов. Утро. Морозное утро неважно какого года, месяца не было, как и дня, так и реальности. Проснувшись, долго смотрит в белый потолок и думает о чёрном мотоцикле, пахучем луге с шумными травами возле реки, о пустынном парке с неудобными скамейками, о кораблях дальнего плавания и о лодках напрокат, что по реке и в неизвестность, бесконечность, и время забудет нас, когда я люблю тебя.
Огромная зала залита светом прекраснейших люстр хрусталя, вытянута на юг, а вдоль стен ровным рядом выстроились мраморные колонны, удерживающие недостижимый потолок, словно небесный свод, сияет и благословляет на вечное сияние. Играет оркестр какую-то живую мелодию, и седой дирижёр самозабвенно управляет этим миром чарующих звуков и гармоничной красоты. И под сие дыхание оркестра скользят в танце пары по паркету, сверкающему словно лёд на реке в тот самый солнечный день, когда мы с тобой были на набережной, стоя у витиеватых ограждений, с упоением смотрели в бездонное небо очей друг друга, а снег всё падал вокруг и на нас, таял, ибо неугасимый огонь в нашем единении.
А в зале свет разлился теплом людного присутствия. Шумно. Много людей, подходят, улыбаются, приветствуют, ненавязчиво заговаривают о приятном и истинном, улыбаются, и веет теплом, когда я не чувствую одиночества. Не закрываю глаз в отвращении, а чувствую родство и в общем порыве свежего ветра встречаю новый миг с улыбкой и верой в следующий, где мы с тобой, малыш, в этом парке зелёных трав и благоухания цветов. Наконец-то, сюда опять пришло лето, и река освободилась от ледяных оков, и потекла в направлении, не важно куда, ибо главное - стремится неистово через пороги, прорывая плотины и в неизвестность. А на деревьях уже зеленеет листва и шелестит в тёплых ветрах. За руку и по извилистым одиноким тропинкам мимо сверкающей цветами поляны, мимо раскидистого дуба, мимо песочного берега журчащей реки, и вот они - жёлтые скрипучие качели. Садись, любимая, это почти летать, особенно когда движение вверх уже закончилось, а вниз ещё не началось, и в момент невесомости я поцелую тебя.
А в зале оркестр играет в свете хрустальных люстр, и мы в красном скользим по сверкающему паркету в танце вечной любви и наслаждения единственным мигом. Твои глаза сияют счастьем, которое отражается в моей душе теплом и верой в то, что жизнь человеческая вечна, и истинное дыхание есть осознание собственного счастья в каждый миг, и мир не умрёт никогда.