Эпиграф
Слёз моих не отвергай, владыка, чтобы я надеялся на тебя!
«Сказание о Борисе и Глебе»
Кто думает, что он имеет, всего лишится.
Из переписки Ивана Грозного
с князем Андреем Курбским
Чего ты, собака, совершив такое злодейство, пишешь и жалуешься! Чему подобен твой совет, смердящий гнуснее кала?..
Из переписки Ивана Грозного
с князем Андреем Курбским
КОГДА ТЫ ВОЙДЁШЬ.
Посвящается
неопределённости ощущения,
слезам потери – Елене.
… и только тогда придёт свет, снег, смех, след с ней было не интересно. Снег и её руки, а ещё разговоры полные пустоты и вечность. Внимая её речам, я почему-то думал о том, почему я, почему-то думал о том: почему. Пустые звуки голоса её прекрасного раздавались эхом в мостовых арках или арках мостов мос тов мо с то в мо сто двести триста четыреставосемьдесятсемь там, где люди, сыро, трамваи, крики, машины, автобусы, высоковольтные линии, отсутствие мусорных баков, снег, дождь, зелёная трава, утренний туман, листья разные: жёлтыезелёныекрасныечёрныепрозрачные лежат вдоль сплошной двойной полосы. А ещё искры трамвайных проводов или проводов трамвая, или проводотрамвая, или «ев», но искры, искры, которые почти есть, почти здесь, сверкнут и исчезнут, погаснут подобно памяти нашей о них, о тебе, о нас самих, о таблице умножения, о четвёртом смертном грехе, о её дне рождения, и, уж тем более, смерти, о телефонономере пожарной охраны - охраны пожаров груди нашей, а ещё моей - единственной и неповторимой, бросившей, не бравши, и забытой мной как таблица умножения, четвёртый смертный грех и пожарный телефон. А искры подобны нам, вам, им, мне, а ещё ей - растворившейся в мутной воде мира этого, уподобленного мной грязной реке, безумственно стремящейся через пороги, вбирая в себя всю нечистоть окрестных сёл, домов, городов, огородов, порогов, смогов, котов, водоворотов, углеводородов, уродов безглазых, сторуких. Они, те трупы, что лежат в подвале, рассказали мне о ней, о том как. А ещё было холодно, снег, и вообще зима. Я люблю зиму. Она сидела. Дом стоял. Собака лаяла. Снег падал. Пустой гроб гнил в земле. Ветер дул. Дверь скрипела. Очертания виднелись. Запах чувствовался. Фонарь светил или это была звезда, луна, голые деревья, мысли о пустотелых предметах, редкий прохожий, чувства к ней. Какие? Не помню, не знаю, а ещё блики чужих окон на снегу и тени, и голоса - с неба и из земли, и птицы разные: воробей- голубьщеголсиницапопугайканарейкаснегирьчайкасоловей и чувства, которых нет или не было, или я не помню, а в общем не имеет никакого значения ведь она умерла-ла-ла-ла. Тишина-на-на-на. Умерла-ла-ла-ла. Хандра-а-а-а, охватившая меня ещё в начале, не прошла-ла-ла-ла. Я никогда не был уверен в себе вполне. В себе и вполне. В себе или вполне. Скорее вполне, чем в себе всегда что-то странное, непонятное. Сомнение. И всё-таки это ужасно, что она умерла, погасла подобно искрам проводов трамвайных или троллейбусных, я, честно говоря, не помню или не знаю, или их не было никогда, как и меня, тебя, его, их, нас, её, всего, ничего. Можно было научиться играть на трубе или в теннис, стоять на руках, ходить на голове или наоборот, кататься на роликах, программировать, плавать брасом, бегать кроссом, нырять с аквалангом и без, танцевать, прыгать с парашютом, рисовать маслом, вязать морские узлы, разгадывать ребусы, вышивать крестиком, готовить обед, кататься на горных лыжах, играть в волейбол, футбол, баскетбол, гандбол, бейсбол,
пейнтбол, китайскому языку, предсказывать по звёздам, но я пошёл с ней туда, где снег и другие трупы. Она сидит всё на той же скамейке, что у подъезда, а я стою напротив. Холодно бесконечно. Бесцветной кровью на серой стене рисую прозрачные чувства свои. Она не видит и рассказывает мне про. На небо, на небе темно, слегка синее, но не видно облаков, и звёзды рассыпаются по углам его и собираются в кучи. Светят холодно, бликуют на снегу и в окнах – моих, ваших, чужих, им всё равно. Падают иногда, но неожиданно, как искры проводотрамваев на мосту или под, или вне его, где-нибудь на улице, рядом с магазином заходите у нас сегодня распродажа, рядом парк, где деревья голые стоят нет не все ещё ёлки, пустые, занесённые снегом скамейки, скрипучие качели, жёлтые заборчики, скользкие тропинки, редкие прохожие, часто пары, а ещё памятник и холодно. А слева школа, свет, сменная обувь, перемена, опять часто пары, а в трамвае все места заняты. Стою. Металлические поручни кажется вобрали в себя весь холод сегодняшней зимы. Окна запотели, значит я ещё дышу и можно написать на окне о том этом там где никогда без той что нигде неистово. Остановка. Моя. Моя единственная и несуществующая, умершая и никогда до этого и до того не родившаяся, сидя в ожидании на той же скамейке, плачет. На небо, на небе луна, полная почти, почти есть, она почти здесь, и снег падает ей – той, чей голос отдаётся в пустотах памяти моей до сих пор, на лицо, бликует, отражает звёзды, луну и её саму.
ЛЕТО.
стонавший гибнет нравится кидаются музой лет скоро утешайся всегда мёрзла и денницей путём счастливые шаткий России жизнь из бегут враждебного них ночи пристают берег вижу его ступай поклоном в полном красных сожаленья книга моею лестью окружена тайные стесняется жертве в домашнем вдруг труд горько простофиля смилуйся наш сначала по-русски академиком как звон невольно терзает русский табор без близ раз добром окроплю полно вздохов уже огороды прямо прямо прямо прямо прямо прямо прямо, вдоль, мимо и не останавливаясь, закрывая глаза иногда рукой, обернуться не надо, утёр слезу, прямо прямо прямо прямо, вдоль, мимо, иду к концу или к началу, где свет раскатывается громом в пространстве небытия и жизненной сущности, заключённой в откровенной лжи и притворной, скрытной правде сердец моих, бьющихся у самого края начала, в хрупком младенческом тельце, когда я лежу в люльке родильного дома и кричу неистово. Барахтаюсь, влекомый пространством и ищущий великое беспокойство в свету. Чуждаюсь истины и дичаюсь медсестёр. О, мама! откуда тебе знать, что это я. Здесь меня много, весь дом. Мы все одинаковые вначале, как и в конце. Начинаемся в грехе, кончаемся переполненные им же, когда, пустотелым божеством влекомый, ухожу из тебя в очарование. Здравствуй, мама! наконец-то, к твоему счастью, меня к тебе принесли. Все мысли мои в своей звуковой плоти одинаковы, и одинаково прекрасны, и
сладкозвучны мои крики. Неистово. А-А-А-А-А-А-А-А !!!!!! говорю я тебе про бытие, жизнь, мокрые пелёнки и вопрошаю: «Зачем?» И в чём тут моя вина, когда светит солнце летним утренним воздухом, и голубое небо отражает слёзы прохожих. В зелёной траве, жизни полно, воды талой печали, что питает собой дерево, под зелёной сенью которого, они стоят, заключив в объятия бренные тела друг друга, а вместе с ними – сердце, рассудок, душу и небольшой отрывок жизни, жалко небольшой, жалко потерять то, что некогда держишь в тепле чувства своего под зелёной сенью дерева. Они стоят обнявшись, и солнце игриво скользит по золотым локонам её на плечах лежащих вниз по течению времени, а при лёгком ветре ложащихся на черты лица её прекрасного, выражает любовь и ласку в синих глазах голубого неба и чистой живой воды. А на ветру ещё колышется лист, думая о своём ничтожестве и глупом стремлении к световым лучам бутафорского солнца. В ногах у них трава мятежная беспокойным движением жизни, когда муравьи работают, а стрекозы поют. Высоко, там, где небо повержено кроной этого дерева, звуки. Птицы в листве поют не умолкая, тешась солнечными зайчиками, отражёнными каплями утренней росы. Разноцветные голоса сверкают в пространстве небытия и гармонично дополняют музыку их общего чувства, в танце которой они кружат под зелёной сенью дерева. Бархатцы на её лёгком платье прозрачно вздымаются, колышутся в движении танца. Его рука осторожно держит её за талию, а глаза утопают в ласке её очей. Я не слышу музыки, они танцуют в тишине под звуки неровного биения сердец, и в танце поднимаются над землёй, и светится ярко их единение, когда, исчезая в глубокой синеве безоблачного неба, они сливаются в поцелуе вечности и испаряются, когда я играю под зелёной сенью того дерева.
Сегодня мне пять лет, если считать от рождения. Я играю в свою радость здесь, в небольшом парке, недалеко от дома, так сказала моя мама. Я люблю её, поэтому боюсь отсюда уйти. Но мне нравится в этом парке. Тихо почти, почти можно чувствовать одиночество и безопасность. Я люблю мою маму. Здесь меня никто не обидит, и можно погрузиться в забытье игры.
Здесь у меня есть плюшевый заяц. Я частенько с ним разговариваю. Ему три года, и он любит кушать со мной мороженое. Мы с ним лучшие друзья, и, когда он лежит на батарее, после того, как мама его постирает, он благодарит меня за ванную. Заяц всегда со мной, и сейчас он лежит на траве и греется под солнышком. Он передаёт вам привет. Я люблю гулять с ним по этому парку и разговаривать с ним о том, что полковник Джек со своим спецотрядом обязательно проберётся на базу к Шерлоку, несмотря на его монстров-охранников. У них конечно длинные и сильные
щупальца, которыми они хватают жертву, и могут убить одним ударом об землю или о стену, а могут ужалить ядом, и тогда солдат сразу умрёт. Но у солдатов Джека есть новейшие пулемёты, которые пробивают даже восемнадцатирную броню, а ещё ракетницы с дистанционным управлением. «Зато монстры очень резкие и могут увернуться от супермегапулеракетоплазмамётов солдатов Джека,» - говорит заяц. «Никогда! Пули Джека летят в сто раз быстрее скорости света. Полковник Джек обязательно убьёт Шерлока, иначе тот уничтожит галактику. Правда, пластмассовому полковнику Джеку я откусил пистолет, когда играл в ванной, но ничего, это будет обрез.»
Тем временем, мы подходим к качелям - это скрипучие жёлтые качели. Я видел, как большие парни делали на ней «солнышко». Мы сядем с зайцем рядом, мама нас покачает. Я люблю качаться на качелях - это здорово, особенно тот момент, когда движение вверх закончилось, а вниз ещё не началось. В момент невесомости ощущаешь своё несуществование, как те искры трамвайных проводов на мостах холодного тумана и грязной сути человеческого поступка. Эти искры появляются в мгновение и исчезают в него же, когда трамвай уносится в туманную даль, оставляя пустое остановочное пространство. Закрывает двери, в движении моментальном обрывки старых смелых грёз проносятся в окнах с неистовым криком, впиваясь в рассудок больным светом, озаряющим тёмный вагон в движении круговом без памяти на будущее. Бежит, гонимый временем, подстукивает в ритм сердца внутрисущего его человечества, сидящего-стоящего, когда думает о том, что она ему скажет, о том, что забыла выключить утюг, о том, что Буш обязательно выиграет Гора на выборах, о высшем существе и назначении себя, о всё ещё не посаженной картошке, о большом домашнем задании, о свободолюбивой лирике Лермонтова, о вилле в Каннах, о немытой посуде, о погоде, о том, что сказать и зачем было прыгать в окно. А человечество стоит, держа в левой руке сумку, а правой держась за поручень. Трамвай вбегает на мост, и искры летят с проводов. Дождь. Продолжается через мост, стремясь догнать следующую остановку и, вобрав в себя её обитателей, сбежать от времени, раствориться в пустоте хаоса и снова пуститься неистово. Преодолевает расстояние, время, укореняется на станциях, закрывает глаза рукой, стучит по рельсам подобно часовому маятнику, стремится к абсолюту в присутствии своём на каждой станции единомоментно, догоняет свой шлейф и память о присутствии тёплого «вчера», насылает ветер на окрестные травы и беспокоит их пришествием осязания. Потом, влекомый пустотелым божеством, углубляется в пространство и во всеповергающем крике забывает наше присутствие в плоском пространстве небытийной реальности и наших чувств в гармоничном сочетании со смертью.
Райская теплота сочится на зелёную траву сегодняшнего дня сквозь дыру, названную солнцем. В воздухе лета пахнет свежестью, цветами, мечтой, и летают бабочки, а выше - птицы. Сочность зелёной травы, как когда-то в будущем, порождает усталость и, ложась в неё, мой сон поглощается чувством законченной жизни. Влевоправо простирается бесконечность зелёного луга, испещренного цветами памяти, надежды и мечты, упирается в небо, забывает о солнце и находит абсолют в единении своём с пространством неба. Убегая туда по цветам, память кричит прощанье, влечёт в несбытное, смеётся сквозь слёзы, которые утирает подолом лёгкого ситцевого платья, прозрачно мерцающего в ветру, утопает в ласке времени, оставляя лишь призрачный шлейф, уловимый лишь ощущением печали, когда соловей весело поёт песню свою. Он, обманутый лживой улыбкой небес, летает в своём счастье нараспев.
Спи, я укрою тебя ускользающей вечностью, я застелю ложе твоё цветами этого летнего луга, улыбки твоей в небесах. Спи, я согрею тебя солнцем, лучами райского тепла и твоего присутствия во мне. Спи, о, королева, неутолимой жажды и упоительной мечты! Я остановлю время, и река, что отгораживает луг от тёмной чащи леса, остановится в смиренном ожидании твоего пробуждения. Спи, всё будет хорошо.
Река вдоль течения луга стремится в никуда, где море и пустота. Перед – луг. За – лес, тёмная чаща, истошные крики, холодный пот, мурашки по коже волчьего воя. За каждым деревом таится страх неизвестности, в каждом звуке слышно приближение его, того, кто больше, страшнее, сильнее, и когда-нибудь обязательно настигнет, и тогда тяжкий воздух разразится ужасом.
С каждым шагом он всё меньше и осторожней, когда могучие древа нависают над слабостью существа человеческого, угнетают смелость, закрывают свет спасительного взора небес и поглощают мраком, в котором жизнь своя. Нет солнца, день похож на ночь, хищные взгляды покрывают совесть, душевный полёт прекращается клетью, биение сердца входит в новый такт, а лик человеческий всё также полон улыбки, позабыв о лугах за рекой. На этих лугах всё пусто, здесь нет человеческих останков, которые лежат в могилах, успокоившись в вечном желании истинного дыхания с печалью в глазах и вопросом на устах, что твердят в забытьи истину и застывают сухими в одиноком поиске пустот, которые заполнились нашей беседой о… Сюда не придёт слепящий смрад стадного единения человеческих идентичностей, когда в психопатичных конвульсиях он заполняет пространство рассудка грядущего дня в существе высшем. Здесь ветер колышет травы, шум которых есть музыка упоения сердца и успокоения боли о памяти и множестве ушедших близостей, когда солнце медленно падает в реку, стремящуюся вспять, и тускнеет небосвод в сладозвучном свечении райских арф.
ОСЕНЬ
Пыльная дорога. На ней толпа. Шумная. Солнце. Жарко. Крест. Иисус несёт свой крест к распятью. Удары хлыста. Капли крови падают в пыль дороги. Солнце. Жарко. Удары молотка о металл и дерево, дерево и металл, металл в глазах зовущих в пространство пришедшего и вечно уходящего времени, что сквозь память и чистый разум, сквозь небытие мгновения нынешнего и туман, окутавший осознание себя. Веет над пространством и суетой, движется в направлении «от», но для светлой улыбки в очах и отсутствия нервной дрожи в бренном теле в направлении «к». Но не имеет значения, ибо направление есть лишь форма его присутствия в пустоте нашего присутствия в нём, и лишь осознание сего несёт осознание сущей статичности времени. В плоскости мира бренного нами, мной, тобой и тем, кто постоянно за твоими глазами, смотрит и чувствует, ощущает меня и холод внутри есть система и бой маятника, есть движение в направлении и есть точка на листе, лицезря которую упоительно слушаешь звуки плоских движений, есть правда и неправда, есть вперёд и есть назад, есть вверх и есть вниз, есть за и против, есть правый и не. Когда моё присутствие направится в пространство на поиски хаоса, так как в хаосе есть свобода искомая, и в движении беспорядочном ощущение находит абсолют свой в каждый миг пустоты, ибо временем не измеряется, а существует за его пределом - в обители своей на мягких перьях облаков, что набегают на небо, видя распятие Иисуса и слыша удары молотка о металл и дерево. Толпа, молча и глухо внемлет зрелищу происходящего, думая о том, что она сама не знает. Слёзы падают в пыль дороги, превращая её в грязь, облегчая боль, унося в течении своём истинное ощущение и нагнетая великий потоп, когда крест нависает тенью своей над грешным присутствием. Воцаряется тишина, в которой мерцает хладный огонёк. Пространство отмеряется ударами сердец толпы, что бьются в ином такте с тем, которое затухает на кресте, и заглушают его, пение птиц, сверчка в ветхой траве,
сладкозвучную флейту пастуха, нависают громом над мирозданием, разражаются в криках тёмной чащи леса неистовых, и, не останавливаясь, лишь слегка сбиваясь, ведут время к его завершению. В лике своём едином предстаёт Иисус на кресте, найдя своё начало, и в пустом присутствии толпы питает мученьями тело своё, а в душе разливается теплом и светом, «ибо грешны и не ведают, что творят». Влажные лица собравшихся взирают на лик святой в скорби и неизбежности конца. Палачи закрепляют крест, собирают гвозди и молотки, слегка ухмыляются, в смятении и страхе разворачиваются, шагают уверенно и твёрдо, проходят сквозь толпу, исчезают в холодном ветре вместе с дрожью и виной, а потом ветер настигает и толпу, и та испаряется в воздухе греха, оставляя лишь пыль и грязь, смоченную слезами, а ещё память о присутствии своём в наших сердцах, бьющихся в ином такте- угасающего огня, разрывающего ветра, заполняющей ледяной воды, забывающего себя, погребённого в мёрзлой земле первородного греха и влажных встреч. А ещё они уносили с собой свет, охлаждая его, и затихали звуки его в руках слепых и талых, и уходила в вечность мечта о истинном дыхании, и закрывались глаза в безнадёжном существе иссохших губ, и испарялись ощущения, и я проснулся этим осенним утром, открыв глаза в надежде на продолжение лета, но тепло ушло, ибо не вечно всё, особенно то, что нами любимо и хранится в тепле сущности нашей, но приходит осень, опадает лист, а вместе с ним и наша грешность падает в потере летнего солнца и детской улыбки. Когда на улице грязно, и слабый дождь беспокоит речную гладь, что сквозь парк и вдоль течения мокрых тропинок, усыпанных опавшими листьями грязно-жёлтого. Встречаются и расходятся в стремлении от конца к концу, от начала к началу, от будущего к прошлому через реальность осеннего парка, в движении вдоль друг друга. Встречаются летом в желании влажной прохлады, расходятся зимой в страхе смерти и жажде уединения под белыми куполами снежных крон деревьев. А ещё зелёная трава впитывает жизнь, и по обнажённым ветвям деревьев катятся слёзы хмурых печалью небес об ушедшем тепле, о растворяющейся в воде надежде, об угасающем огне, об опавших листьях в грязи тропинок вечного парка мечт. И шум дождя заглушает плач и всхлипывания младенца, и уже не укрыться от этого дождя под зелёной сенью дерева, и не отдохнуть на скамейке в единении или уединении, и не обнять, и не согреть, и не забыть, и не забыться, и никогда никогда никогда, а лишь ступать по воде троп этого парка, в терпении и наслаждении взирать на речную гладь, что сквозь парк и вдоль течения мокрых тропинок, усыпанных опавшими листьями грязно-жёлтого. Встречаются и расходятся в стремлении от конца к концу, от начала к началу, от будущего к прошлому через реальность осеннего парка, в движении вдоль друг друга. Встречаются летом в желании влажной прохлады, расходятся зимой в страхе смерти и жажде уединения под белыми куполами снежных крон деревьев. А ещё зелёная трава впитывает жизнь, и по обнажённым ветвям деревьев катятся слёзы хмурых печалью небес об ушедшем тепле, о растворяющейся в воде надежде, об угасающем огне, об опавших листьях в грязи тропинок вечного парка мечт. И шум дождя заглушает плач и всхлипывания младенца, и уже не укрыться от этого дождя под зелёной сенью дерева, и не отдохнуть на скамейке в единении или уединении, и не обнять, и не согреть, и не забыть, и не забыться, и никогда никогда никогда, а лишь ступать по воде троп этого парка, в терпении и наслаждении взирать на речную гладь, что сквозь парк, стоя у окна этим осенним утром. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Просто осень и хмуро, и дождь, и ветер срывает отжившую листву моей жизни, что радовала меня когда-то. Была полна улыбки, счастья, надежды и уверенности в праведности пути выбранного, и пролонгирующего всю жизнь в каждый день без оглядки. Стремилась, вбирая в себя нравы истинные, свет помыслов и поступков. Закрывая глаза на сущность, она направлялась вверх, где печальным огоньком тлеет счастье, озаряя небесную высь и направляя корабли небесные по морю жизни в путь светлый и праведный, словно некий маяк указывает дорогу блудному кораблю-страннику, дорогу, освещённую надеждой и мечтой, дорогу, полную прекрасного поступка, но дорогу, ведущую туда, куда он сам не знает, но почему-то слепо верит в правду свою и всё так же тлеет печальным огоньком в призыве к счастью, которое парит над головой, как недостижимая цель, как несбытная мечта. И именно в таком представлении о счастье моя жизнь стремилась, наполняясь помыслами о великом, и истинными ценностями, а ещё, расставляя для себя рамки и барьеры, всё выше поднимала идеал в итоге несовместимый с холодным металлическим блеском сущего дня, но, не осознавая сего, поднималась в некую абстрактную атмосферу идеальных вещей и жизни, где я всегда знал ответ и был правым во всём, где я знал, как поступить, и не знал сомнений, где каждый день нёс осознание правоты своей и высоты над суетностью земных общечеловеческих стремлений, убеждений, печалей, над суетностью их стремлений, убеждений, печалей. Никогда «они» не были для меня «нами», ибо стремление, убеждение и печаль у меня была иная, и я слепо верил в красоту жизни. В красоту той жизни, что шла будто по сценарию, прекрасному сценарию сладких грёз, где не было ошибок и недоразумений, не было фальши, и каждый шаг был красив: его – элегантен, её – лёгок. Где каждый творил прекрасный поступок как должное, движимый высшим мотивом и высокоморализованным естеством своим, так как не было другого пути здесь, когда райские сады окружали некие особняки летнего отдыха, дум, речных прогулок, знойных летних дней и не менее знойных ласк и поцелуев. Это светлого, скорее белого цвета, особняк, если большой - то с колоннами, если нет - то с верандой, на которой поздними летними, чуть прохладными вечерами зреть звёзды, их падения и рождения, дышать покоем ночного воздуха, в котором слышится эхо вчерашнего дня, безвозвратно ушедшего вчерашнего дня, и эхо затихает, и остаётся лишь непокой цикад, что сквозь всю ночь создают фон для моего ожидания некоего пришествия невозможности. Жду, не осознавая сути ожидаемого, жду, внимая звуки дня и отзвуки ночи, дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи без оглядки в прошлое, как и в будущее, так и в миг грядущий. Нет, уже прошедший, отживший, сверкнувший и потухший, растаявший в зимнем дыхании его тепла и напряжённой походки, когда вдоль грязного неба, взирающего из мутной воды луж, на само себя вверх. Вдоль зелёной травы на той поляне, где радостный заботой о себе, с множеством разноцветных картинок в живом воображении маленький ребёнок играет в жизнь и свою радость. Там у него много игрушек, и птица поёт ему песню свою о покое, утолении жажды, заливных лугах сладкой мечты, льющейся песне, осыпающейся лепестками цветов, веющей светлым запахом лёгкого беспокойства. На поляне много жизни и залито светом непорочное присутствие чувственного движения, а ещё в стороне раскидистое дерево необъятного ствола, неизмеримой высоты, ибо, подняв голову, взгляд отводишь немедля, поверженный грозой во всезрячих глазах неба, и всё то же древо голых ветвей, мёрзлой коры и снежного купола, венчающего могучую наличность своим неистовым блеском, слепым холодным блеском сущего дня и сегодняшней жизни, когда вхожу в присутственное место, погружаюсь в общечеловеческую идентичность полную пародий, утраченной ценности жизни, правды, любви. Задыхаюсь в прокуренном смраде, в застывшей в конвульсивном искривлении улыбки в стеклянных глазах вечного безнадёжного пребывания в пустоте пребывания своей идентичности в пространстве роковой условности, страх перед которой есть суть, пролонгирующая всё существование человеческого существа. Тону в грязной жидкости глаз, взирающих безучастно. Тону вместе с истинной ценностью и благодетелью поступка. Затухаю, таю, испаряюсь, кричу неистово, но эхо, вторящее мне в мостовых арках, подземных переходах, узких грязных улицах, лесных чащах, мрачных углах, тонет, затухает, тает, испаряется вместе с мечтой, надеждой и огоньком, некогда озарявшим небесную высь.
В ЗИМУ
Рождается в игривых лучах старого жирного солнца, взрастает, влекомый к жизни ими же, когда заблуждается в их вечности, радуется своему пребыванию в каждом дне, несмотря на всю его смерть. Ночью спит, укрывшись забытьем и памятью о будущем, грядущем дне, что он представляет себе полным солнца, летних брызг недалёкого озера, знойного и чистого, наполненного детскими криками и их играми, лёгкими пушистыми перьями облаков, прозрачных их улыбками и влажными голосами, несущими вздор и лёгкость жизненного пространства в несбытной реальности детских грёз. Пробуждается и пролонгирует своё существование в дне, в отражении которого видит себя, наслаждается неистовыми порывами тепла медленного ветра и забывает о времени, которое постоянно ускользает в движении хаотичном, постоянно находясь там, где он стареет и иссыхает, теряя целительную влагу душевного непокоя и высоких стремлений. Когда сменяется ветер на слегка влажный, осенний, испепеляющий холодом своим всё существо с истинами и верованиями, настигает и развевает надежды, сладкий туман грёз, подхватывает в порыве своём неистовом солнце и уносит его в дальний угол квадрата окна, откуда оно печально взирает в застывшие глаза сквозь пыль и гарь стекла. И вот отчаявшимся и иссохшим настигает его зима, и падает он - тёмно-жёлтый осенний лист, неистовым криком впиваясь в пустоту безучастия, падает на снег последним, очередным, первым, единственным и умирает, как и зима умрёт спустя жизнь.